— То есть как? — переспросил тот.
— Девушки другой… Здесь с ней девушка жила, под руга?
— Нет, никого не было.
— Где же она?
— Соседи, надо полагать, знают: я только что с поста вызван был…
Петр Павлович встряхнулся. Недоумевающий взгляд милиционера и растерянный тон ответов отрезвили его на столько, что, когда вслед за ним явился инспектор, он уже мог спокойно и внимательно прочесть вместе с ним записку В ней было написано немного:
«Так жить нельзя. Лучше умереть — обоим. Хорохорин».
Инспектор, скучая, посмотрел на подпись, прочел записку про себя и вслух и обернулся к Осокину.
— Ну что же, Петр Павлович, разбирайтесь тут сами — ваш район. Серьезного ничего нет. Самоубийство, конечно, он ее застрелил сначала. Тяжело он ранен? — обернулся он к милиционеру.
Тот безнадежно махнул рукой.
— Не выживет!
Инспектор походил по комнате, крикнул на толпившихся за дверью и впиравших в комнату любопытных и ушел, сказав:
— Петр Павлович! Когда закончите, доложите начальнику сами. Я уезжаю за город…
Осокин ответил тихо: «Слушаю» — и, проводив вежливо инспектора, стал аккуратно, как всегда, заниматься своим делом: приготовил перо и чернила, послал милиционера за листом бумаги, затем отложил в сторону записку, поднял револьвер с пола и, осматривая, хотел уже было отложить его к записке в кучу вещественных доказательств, как вдруг вздрогнул, вытаращил глаза и с необычайным вниманием начал осматривать его снова и снова.
Когда милиционер вернулся, он тотчас же велел принести свечу, достал из кармана сургуч и неразлучную печать, опутал веревкой револьвер и, опечатав его и отложив в сторону, стал с исключительным вниманием осматривать комнату, вещи, все, что попадало под руку.
Из огромного шкафа, завешанного платьями, от которых еще как будто веяло теплом живого человеческого тела, он вышел совершенно взволнованным.
— Доктор уже уехал?
— Они только свезут студента и вернутся сейчас же!
— Кто первый узнал?
— Соседи. Старушка одна и с ней гражданин такой. Облик еврейского происхождения. Тут они. Велел им ожидать. Они и за мной прибегли.
— Позовите.
Осокин взволнованно покосился на револьвер, потом взял перо и привычной рукой начал писать.
«Я, субинспектор 2-го района Осокин, явившись по требованию милиции в квартиру гражданки…»
— Вот эти самые граждане… — перебил милиционер.
Может быть, за двадцать лет своей работы в первый раз Осокин изменил привычному порядку опроса и, не справляясь об имени вошедших, спросил прежде всего:
— Вы слышали выстрелы?
— Слышали! — кивнул желтолицый, взволнованный человек. — Как услышали, так и побежали за милицией!
— Сколько выстрелов вы слышали?
Тот растерялся.
— Да два только! Сколько же?
— Вы слышали два выстрела?
— Два!
— Вы это точно слышали?
Спрашиваемый с некоторой обидой развел руками и не без раздражения ответил:
— Я сидел у себя и слышу — грохот, думаю — выстрел. Побежал на кухню, а там уже эта старушка охает, говорит: кто-то стреляет или уронили что! Мы кинулись в дверь колотить, и тогда там опять бахнули — это, значит, второй рае он уж в себя!
— Значит, два было выстрела!
— Два!
— Хорошо! Теперь скажите ваше имя, отчество и фамилию…
Опрос продолжался недолго, хотя Осокин вызывал одного за другим всех живущих в квартире и подробно расспрашивал об убитой, о ее жизни, о ее знакомых, особенно о тех, кто у нее был в этот день. Отвечали ему неопределенно и с неохотой. Считали лишним отвечать на ненужные вопросы: все происшедшее было для всех ясно, и на опрос смотрели как на пустую волокиту.
Старушка, чаще других впускавшая к покойной гостей, замахала руками:
— Милый, разве всех-то упомнишь? Да и вижу-то я плохо! Прошнырнет какой в дверь — кто его знает кто? Да за один нонешний день было у ней товарищей пять! Что ее, мертвую, разговорами такими тревожить? А девушка была хорошая, дурного от нее не видела, а еще и так, что пройдет мимо, так непременно скажет: «Ой, бабушка, бабушка! Все-то вы хлопочете!» — «Как же, говорю, не хлопотать, милая!»
Старушка расплакалась, и ее оставили в покое.
Вернувшийся во время этого опроса участковый врач Иван Павлович Карманов, пыхтевший, как всегда, коротенькой трубочкой, послушал, засмеялся:
— Ну, Петр Павлович, бюрократ же вы! Зря бумагу портите — не понадобится!
Осокин пожал плечами.
— Как знать?!
— Да что тут знать! Студент умрет наверное, даже судить будет некого! Если же, паче чаяния, выживет, сам во всем признается, так что ваши протоколы не понадобятся… Кончайте! Да давайте перышко мне — я актец осмотра составлю…
— А вы осмотрели убитую?
— Как же!
— Пуля навылет?
Доктор улыбнулся.
— С чего вы взяли? Из револьвера на таком расстоянии — навылет? Не бывает!
— Я тоже думаю, что не бывает, а вот есть, кажется. А тот студент?
— В живот. Пуля засела в тонких кишках, очевидно. Я звонил в клиники. Самсонов хочет попытаться оперировать…
— Так, так! — бормотал Осокин. — А я уже думал, что один стрелялся, а другой попался по дороге шальной пуле…
— С ума вы сошли! — удивился доктор. — Что за сказочки! В чем тут дело?
Осокин встал и не без удовольствия помолчал, мучая любопытством доктора.
— А дело в том, что налицо у нас два выстрела, две пули и один израсходованный патрон в барабане!
Доктор вытаращил глаза, потом махнул рукой.
— Любопытно! А другой револьвер где?
— Вероятно, в кармане у того, кто стрелял!
— Позвольте! У него ничего в кармане не было, револьвер не иголка… Заметили бы! Вы комнату обыскали?
Осокин не счел даже нужным ответить.
Он ходил из угла в угол, раздумывая и соображая. Иногда он подходил к покойнице, открывал ее лицо и долго глядел на него: оно было красиво, живые складки его стыли, сглаживались, оно приобретало то мертвое спокойствие, которое часто принимают за успокоение.
Так именно думал Осокин, и он закрывал его с некоторой долей почтения. Тогда он снова начинал ходить из угла в угол, тереть лоб, осматриваться и соображать.
Доктор, покуривая трубку, следил за ним очень внимательно.
— Нет, серьезно! Вы что-нибудь подозреваете?
Осокин вдруг тихо улыбнулся.
— Да, подозреваю!
— Что именно?
— Что? — Он снова усмехнулся. — Подозреваю я, доктор, вот что!
— Ну? — нетерпеливо перебил тот.
— Да нет, не подозреваю даже, а я уверен в этом, ну совершенно, доктор, уверен!
Доктор смотрел на хихикающего и потирающего руки субинспектора и, ничего не понимая, все более и более разгорался от любопытства.
— Да в чем дело, черт возьми? Говорите!
Осокин прошелся по комнате.
— Уверен я в том, доктор, что у всякого человека есть в жизни свое место: и вот я на свое место попал. Попом я был по ошибке, а уголовный розыск есть самое мое натуральное место!
Доктор раздраженно выслушал и повторил:
— Да в чем дело?
— А дело в том, что не будь я Осокин, если из этого дела не выйдет редчайший казус!
Доктор, не выдержав, протянул к нему руки, умоляя и стыдя:
— Да говорите же, наконец, что вы тут нашли интересного?
Осокин усмехнулся и задумался. Потом, рукой поманив доктора к шкафу, он отворил вторую дверь.
— Черный ход! — тихо сказал он.
Доктор свистнул в необычайном волнении и отступил в изумлении.
— Но позвольте, позвольте! — почти закричал он. — А записка-то, записка! В ней же прямо сказано…
Осокин взял со стола записку, повертел ее в руках и отложил с пренебрежением.
— Записка запиской, а факты фактами! — пробормотал он и, оглянувшись на недвижный труп девушки, покачал головою: в этот миг он не мог не подумать о другой девушке, знавшей, может быть, больше того, что мог предполагать он.
Он торопливо тряхнул головою. Доктор взволнованно прошелся по комнате.
— Но позвольте… Что, же здесь произошло? Что тут могло произойти?
Осокин, галантно шаркая перед доктором, наклонил голову и ответил с достоинством:
— А это уже дело наше — выяснить и установить, что именно здесь произошло!
Доктор недоверчиво покачал головой, пожал плечами, с некоторым раздражением уселся за столик и стал писать акт медицинского осмотра покойной Веры Волковой.
Осокин со снисходительным терпением дождался, когда он кончил, затем распорядился вызвать карету и отправил труп убитой в анатомический театр.
Уже поздно вечером, забрав документы и опечатав квартиру, он нахлобучил шапку и ушел.
В угрозыск, однако, явился он только утром.
С портфелем под мышкой и сумбуром в голове он и представить себе не мог вернуться туда для приведения в порядок протокола и доклада начальнику. Нет, по старой и тщательно скрываемой ото всех привычке он проскользнул с черного хода в кабачок, известный у нас под названием «Замок Тамары», поманил к себе хозяина, толстого, почтительного армянина, и, растравляя аппетит подробным наказом, приказал:
